Я перемещаюсь так, чтобы мой меч не упирался мне в ребра под одеялом. Я лежу и прислушиваюсь к ветру, задаваясь вопросом, где же сейчас Раффи.
Она не ела уже три дня.
Моя сестра пьет немного воды и это всё, что ей удается удержать в желудке. Мама и я уговариваем ее съесть пару ложек тушеной оленины, но её рвет. Мы пробовали все, от бульона до овощей. Ничего из этого она не может удержать в желудке.
Мама очень переживает. Настолько, что она не покидает Пейдж с тех пор, как мы нашли ее в подвальной лаборатории обители. Кожа у Пейдж белая, как у трупа. Как будто вся ее кровь вытекла через грязно-красные неровные отверстия швов.
— Посмотри ей в глаза, — говорит моя мать, как будто она понимает, что отличия Пейдж более заметны, когда я смотрю на неё.
Но я не могу. Я смотрю на неровные стежки, когда предлагаю ей кукурузный хлеб. Шрам на её щеке изогнут так, будто хирург не потрудился уделить этому внимание.
— Посмотри ей в глаза, — говорит мама снова.
Я заставляю себя поднять глаза. Сестра делает мне одолжение и смотрит в сторону.
Это не взгляд зверя. Это было бы слишком просто. Это подавленный взгляд второклассника, который слишком хорошо знаком с понятием "отклонение от нормы". Это выражение появлялось на её лице, когда другие дети указывали на неё, когда она вертела колеса своей инвалидной коляски.
Я могла бы пнуть себя. Я вынуждаю себя смотреть на неё, но она не собирается встречаться со мной взглядом.
— Не хочешь немного кукурузного хлеба? Я взяла его из духовки только что.
Она немного трясет головой. В ней нет ничего угрюмого, просто печаль, как будто она задается вопросом, не злюсь ли я на нее или не думаю ли я о ней плохо. Где-то позади её шрамов и синяков я вижу одинокую потерянную душу своей сестры.
— Она голодает, — говорит Мама. Она стоит в удрученной позе, с опущенными плечами.
Моя мама далеко не оптимист. Но я не видела её в такой в таком состоянии безнадежности с того несчастного случая с Пейдж, когда она перестала ходить на ногах.
— Как ты думаешь, сможешь съесть немного сырого мяса? — я ненавижу спрашивать это.
Я так привыкла, что она строгая вегетарианка и, кажется, что я уже перестаю понимать, что Пейдж — это Пейдж
Она украдкой глядит на меня. В её взгляде вина и застенчивость. Но и желание тоже. Она снова смотрит вниз, словно пристыженная. Она совершенно очевидно сглатывает. Её рот наполняется слюной при мысли о сыром мясе.
— Я пойду и попробую найти для неё что-нибудь, — я кладу свой меч.
— Давай, — говорит мама. Её голос плоский и безжизненный.
Я выхожу, решив найти что-то, что сможет съесть Пейдж.
В кафетерии, как обычно, очередь. Мне нужно придумать историю, которая убедит работников кухни дать мне сырое мясо. Это не должна быть простая причина. Даже собака съест готовое мясо.
Поэтому я неохотно отворачиваюсь от столов с едой и направляюсь в рощу, расположенную за Эль Камино Реал. Я мужаюсь и начинаю изображать пещерную женщину, надеясь, что смогу поймать белку или кролика. Конечно, я понятия не имею, что я буду делать с тушкой животного.
Для моего всё ещё цивилизованного мозга мясо хранится в упаковке в холодильнике. Но, если мне повезет, я узнаю на собственном опыте, почему Пейдж решила стать вегетарианкой в три года.
На пути к роще я делаю крюк и сначала решаю зайти в небольшой магазин. Вчерашняя шутка с Тра-Тру заставила меня задуматься. Парни хотят оружие. Крутую машину для убийств, основная задача которой — запугать, когда ты махаешь им вокруг. Но если тот же острый меч был бы замаскирован как безобидная игрушка, тогда плохой большой дяденька не стал бы его красть.
Удачи улыбается мне. В торговом центре есть отдел игрушек. Я иду в красочный магазин, полный огромных кубиков и радужных воздушных змеев, и меня затягивает ностальгия. Я просто хочу скрыться в игровом уголке, окружить себя мягкими игрушками и читать книжки с картинками.
Моя мама никогда не была нормальной, но она вела себя лучше, когда я была маленькая. Я помню, как бегала вокруг такого же игрового уголка, или как мы с ней пели песни, или как я сидела у нее на коленях, когда она читала мне. Я провожу рукой по мягкой плюшевой панде и гладкой пластмассе игрушечных поездов, вспоминая время, когда медведи, поезда и мамы позволяли мне чувствовать себя в безопасности.
Немного времени уходит у меня на то, чтобы разобраться, что именно нужно сделать. В конце концов, я решаю отрезать нижнюю часть от игрушечного медведя и надеть на рукоять. Если мне нужно будет использовать меч, то я просто сниму медведя.
— Давай, признайся, Мишка Пуки, — говорю я мечу. — Тебе же нравится твой новый стиль. Все остальные мечи будут завидовать.
К тому времени, как я пересекаю улицу и иду по направлению к роще, мой мишка одет в многослойную шифоновую юбку, сделанную из фаты, которую я нашла в одном из магазинов. В ванной я покрасила фату грязной водой, оставшейся от стирки новой одежды, чтобы она больше не была такой белоснежно белой и не привлекала внимания. Юбка падает чуть ниже конца ножен, скрывая их полностью — ну или так будет, когда она высохнет. С задней стороны есть разрез, так что я могу вытащить медведя с юбкой, не задумываюсь об этом.
Это выглядит нелепо, и говорит обо мне многое. Но, что бы не подумали другие, они не поймут, что это ангельский меч. И этого достаточно.
Я пересекаю улицу и оказываюсь у рощи, окруженной забором высотой мне по грудь. Местность здесь открытая, но деревьев достаточно, чтобы отбрасывать негустую тень от полуденного солнца. Прекрасное место для кроликов.